Для земледельца и скотовода, охотника и рыболова вопрос о том, какая погода ждет его завтра, веками был одним из самых волнующих. Существование многочисленных обрядов, призванных «упредить» погоду, красноречиво свидетельствует о той далеко не шуточной и не легко осознаваемой сейчас ситуации, когда гамлетовская дилемма носила в известном смысле метеорологический характер: ответ на вопрос «быть или не быть» решался не столько в монологе с самим собой, сколько в каждодневном диалоге с природой.
Как бы ни менялась степень субординации в отношениях между человеком и природой, основной их принцип — принцип непосредственного диалога — оставался неизменным на протяжении тысячелетий. И обряд, обрядовая практика человечества, прежде всего — практика такого диалога.
Среди обрядов, иллюстрирующих эту Аналогичность, обряд вызывания дождя — один из наиболее интересных и показательных. Примечательно, что источником, содержащим сведения об этом обряде, является уже Библия. Дождь всегда упоминается в Ветхом завете как огромная драгоценность, небо, дающее дождь, уподобляется «доброй сокровищнице», а не дающее — смертоносному железу. Такое отношение к дождю библейских авторов объясняется, конечно, тем, что для засушливых и знойных земель Палестины, лишенных сколь-либо крупных рек, дождь был в подлинном смысле манной небесной: поэтому не вода сама по себе, но именно дождь называется в Библии первым среди божественных благ, даруемых людям. Дождь выступает здесь даже как своего рода аргумент в религиозной полемике: всесилие ветхозаветного Бога и преимущество его над «суетными» языческими богами заключается и в том, что он единолично властен над дождем. Оказываясь в божественной «юрисдикции», дождь в Библии прямо отождествляется с благословением божьим: он дается человеку в награду за его праведность и конфессиональное послушание. Неудивительно, что наиболее достойные с этой точки зрения из праведников способны вызывать «внеурочные» дожди одной своей молитвой. В Библии таковыми являются пророки Самуил и Илья (заметим, что именно в этой роли «погодного» святого Илья вошел в европейскую фольклорную традицию), в Талмуде — даже некоторые простые смертные, почему-либо заслужившие божье благоволение (как, например, знаменитый вдохновитель антиримского восстания Бар-Кохбы рабби Акива).
Однако для нас гораздо интереснее, что описание подобных молитвенных «импровизаций» соседствует в библейских текстах с описанием ежегодного ритуала, совершаемого простым народом с целью вызвать дождь. Подготовка к нему велась загодя, но приходился он на праздник кущей (называемый так в память о кущах, в которых Бог поселил «сынов израилевых», выведя их из Египта), когда в течение восьми дней осеннего месяца тишри поэтапно совершались различные праздничные церемонии, включавшие приношения в храм, устройство общественных «филантропических» пиршеств, ритуальный обход вокруг алтаря с ветвями растений, притягивающих согласно поверью дождь (это были ветви пальмы, дикого лимона, мирта и речной вербы). В предпоследний день праздника ветви вербы обивали о землю возле алтаря, пока не осыпались все листья. Интересно, что обряд «обивания вербы» считался достаточно подозрительным с точки зрения официальной религии, но, как это часто бывало в истории, блюстителям религиозной догмы приходилось идти на компромисс и допускать в той или иной форме проведение обряда, пользующегося авторитетом у широких слоев населения, даже если обряд этот был явно «языческого» происхождения.
Своего апогея праздник кущей достигал на восьмой день, когда совершался заключительный этап праздничных церемоний — ритуал водовозлияния. В библейские времена руководил его проведением первосвященник, собственноручно возливавший воду на украшенный вербой алтарь, под пение псалмов и при огромном стечении народа, но происхождение этого ритуала без сомнения относится к добиблейским временам (даже по каноническим меркам он считался чрезвычайно древним: талмудическая традиция говорит о его учреждении Моисеем). Примечательно, что во время его проведения народ, вопреки запрету иудейских церковников, предавался безудержному веселью, имевшему ритуально-эротическую окраску, которая была свойственна первобытным обрядам плодородия.
